Hide ***
Мысли.
Тягостные мысли наедине с собой.
Они познакомились слишком поздно для счастья.
Слишком поздно для безграничного, безрассудного, беззаботного, безоблачного счастья. Счастья, чистого, как в юности; счастья, ещё не стреноженного ответственностью и проблемами; не опутанного условностями и приличиями; не прикованного обязательствами; не приземлённого, не придавленного бытом, серостью будней и суматохой повседневности.
Конечно же, всё было сложнее и серьёзнее; она – замужем, он – женат; и дети, и престарелые родители; и нельзя, и не положено, и стыдно, и несолидно. Но что-то, уже тогда, и где-то, и как-то, незаметно, иногда… И искра проскочила между ними, и осветилось что-то, неизведанное пока (а может, уже забытое прочно?), осветилось в опостылевшей обыденности дней, отягощённых ответственностью за родных, за близких. За близких, когда им - всё, для них - всегда, а себе – в последнюю очередь, а себе – нельзя, а себе – потом, как-нибудь, чуть позже, чуть хуже, чуть проще…
И проскочила искра, и осветилось вокруг, и показалось на миг, на мгновение – рассвет, заря бирюзовая, ласковая, прозрачная до самого горизонта… Проскочила – да и погасла тут же, робко, испуганно, предательски, на одну только секунду высветив молнией, вспышкой неоновой, холодной, бездушной, мёртвенной… дамоклов меч семейных уз, да крест с Голгофы жертвенной самоотдачи.
Да и осталось что-то…
Да и осталось, и вспыхивало потом ненадолго, иногда, нечаянно, нежданно-негаданно, при каждой встрече случайной, или когда пути-дорожки пересекались; пересекались у друзей-знакомых, товарищей хороших. И было это - взаимно, и было это - как глоток свежего воздуха, как вода родниковая, как хмель, голову пьянящий. Да, да, их тянуло друг другу; но есть барьер, и не переступить, и не открыться; а вдруг - показалось, а вдруг – блажь; да как спросить, да как признаться, ведь семейные люди, ведь стыдно-то как; и горькое чувство непоправимости ошибок юности. И уже не исправить, и уже - нельзя, и уже – поздно… Слишком, слишком всё поздно. Слишком…
***
Мысли.
Проклятые мысли наедине с собой.
Так как же это случилось?
Да годы прошли… Вот как случилось…
Она больше не смогла жить со своим мужем, картёжником и пропойцей. Бил он её. Бил и унижал. И любовь его – грязь, воспалённым мозгом порождённая, и постель с ним – пытка, и близость – надругательство, и каждый раз - как маленькая смерть, убивающая чистую душу. Взяла себя в руки – и выгнала. Вот как случилось.
А он в то время хоть и жил со своей… Да так, жил-терпел, без ласки-понимания, неухоженный-нестиранный, дети держали, ведь у них должен быть отец; а жене, казалось бы, - в тягость,- ведь что он есть, что его нет; и зачем он нужен, да наверно и сама не знала, если и спросить. Так, будто дачный участок застолбили; застолбили, чтоб другим не досталось; застолбили, да и бросили, бурьяном поросло. Вот как случилось.
Их бросило друг к другу какой-то сумасшедшей волной, вот как случилось…
Взорвалось что-то, взорвалось то, что сдерживалось и копилось столько лет в бездушных, холодных тисках запретов и ограничений, в самих правилах игры, дурацкой, глупой игры, навязанной обществом и моралью, вот как случилось…
Они не понимали, совсем не понимали, что творят, им было стыдно и прекрасно, им было неловко и фантастично, им хотелось спрятать глаза от ощущения вины и безумного счастья. И тёплая волна невероятной близости захлестнула их с головой:
- Нам нельзя… Мы не должны… любимый… не должны…
- Я сойду с ума, если ты этого не позволишь… родная…
- Остановись, ведь это… сумасшествие… Нам нельзя…
- Ты ведь любишь, скажи!
- Да… Да… я очень давно люблю тебя, но … нельзя… Боже, что ты творишь… Прекрати…
- Любишь?
- Да, да, я люблю, но… остановись… Ты будешь всегда знать, что ты - любим, что я - только твоя, но остановись… Мы не можем!
- Ты сейчас впервые назвала меня… любимым… Я хочу тебя! Я очень хочу тебя! Я очень сильно хочу тебя! Слышишь! Хочу!
- Остановись... Любимый…
Да разве остановишь два любящих сердца, бьющиеся вместе! Все законы мира, общества, бытия, природы, да что там – Вселенной,- ничего уже не смогли бы тут поделать! И открылась зовущая тайна, и сбросила свои волшебные покровы, и эта женщина была такой неизведанной, волнующей, будто он – ещё мальчик, юноша, парень-неумеха, впервые женщину узнавший; женщину нагую, обнажённую, покорную, невинную как в первый раз, и не было больше так у него ни до, ни после этого. И они… слились… и глупая, ненужная отныне одежда не разъединяла их теперь уже никогда. Они наконец-то получили друг друга. Через столько лет… Он овладел ею, овладел полностью, он был – в ней, а она… она взяла, вобрала его всего, целиком, до последней капли, до последнего вздоха, они стали единым… Надолго…
Вот как случилось…
***
Выходные…
Опять выходные…
В выходные было тяжелее всего…
Эти проклятые мысли по выходным…
Так как же это случилось?
Это были дни невероятного чувства новизны, полёта, глотка пьянящего эликсира любви, юности, счастья! Он, как ребёнок, получивший новую игрушку; как путник, в пустыне истосковавшийся по воде; как раненый на поле боя, получивший шанс на жизнь; как… как… как…
Он летел к ней на свидание, и грудь тревожно теснилась от восторга, его распирало от счастья, он говорил и говорил про себя: "Любит, любит, любит!". Он будто жил впервые, да так оно и было, наверное, ведь он впервые жил для себя…
Они, как глупые школьники, бродили по ночным улицам города, держась… нет, не под руку, - за руки! Он держал в своей огромной ладони её маленькую, нежную ладошку, такую уютную и доверчиво покорную, и был счастлив, счастлив, счастлив, что рядом с ним, такая Женщина! Они бродили, без устали бродили, взявшись за руки, и трогательно, как-то бережно целовались, будто дети, и им совсем не было стыдно!
Счастье…
Счастье…
Счастье!
***
А первые трещинки в этой идиллии наступили месяца через три… Он начинал понимать, что каждый раз… с кровью выдирал себя из её объятий… Ведь… Ведь любое свидание… когда-нибудь должно было закончиться? Правда? Ведь наступал момент, неотвратимо, неизбежно наступал проклятый момент, когда нужно было оторваться от неё и уходить в опостылевшую семью… А ей – к своему маленькому сынишке, который храбрится, пытается быть взрослым, но всё же не уснёт, просто не уснёт без мамы…
Господи, ну почему они не встретились раньше?
Почему?
Ведь это мог быть его сын…
Ведь это могли быть её дочки…
Дочки, которые тоже ждали папу…
Почему?
Но это настанет ещё только через полчаса. У них ещё есть полчаса. И ещё целых полчаса он может смотреть неотрывно в её любящие глаза, ещё целых полчаса он может держать в ладонях её нежное лицо, и целовать, целовать, целовать…
Ещё двадцать минут…
Ещё десять минут…
Ещё минуту…
Пора…
***
Он умер в первый раз, когда она опоздала на целый час.
И было плевать на промокшие ноги, сырую от дождя куртку. Он умер не от этого. Просто для неё что-то оказалось важнее, чем он.
В те годы мало у кого были сотовые телефоны. И уж она-то… точно себе такой роскоши позволить не могла. Целый час неизвестности сделал из него жалкое подобие человека. Дурные мысли одна страшнее другой теснились в голове. У неё… другой? Она… решила его бросить? Бросить от безысходности, бессмысленности, отсутствия перспектив? Ведь он, дурачина, сразу сказал, что уйти из семьи не сможет! Или ей всё надоело?
Она пришла.
Но лучше бы не приходила.
Тогда ему впервые было сказано, что работа – есть работа. И никто пока ещё не может прокормить её детей. Её задержали на работе.
Вот так всё просто.
***
Так как же это случилось?
Может быть, когда он снял квартиру для встреч? Там был телефон, и она могла ему звонить, если задерживалась. Или мог позвонить он, если попадал в транспортную пробку.
Да, наверно, тогда стало ещё больнее.
Она… Там, на квартире, она начала вить своё новое гнёздышко. Как-то незаметно вначале, но радостно, с энтузиазмом молодой жены. Появились кастрюльки, тарелочки, ложечки, стаканчики. Довольно урчал набитый под завязку холодильник. Пару раз в неделю, когда они встречались, его ждал уже разогретый ужин. А в шкафу лежала наготове смена свежего белья. Зубные щётки в ванной и полотенце…
Но именно тогда уходить стало больнее. Они каждый раз отрывались друг от друга с кровью, по живому; и это тоже было, как маленькая смерть; да что там смерть,- рана кровоточащая, незаживающая. А ещё ей стало тягостно встречаться с его женой, ведь они знакомы, очень даже… близко знакомы... Да и ему – тоже непросто, ведь лицемерить приходилось при возвращении в семью. Не был он подлецом, не был. Никогда. Вот от этого - и непросто. Вот от этого – и труднее. Дети… Ему в глаза смотрели дети. Две дочки.
А если шутить? Шуткой сгладить жестокую неизбежность расставания. Она пыталась шутить, напевая популярную песенку:
Мы могли бы служить в разведке,
Мы могли бы играть в кино.
Мы, как птицы, садимся на разные ветки
И засыпаем в метро…
А что делать? Делать-то что, если так уж случилось? Скоро расставаться…
Но…
Но это будет позже, ещё не скоро, ещё только через два часа.
А пока… Пока любимая - рядом. Её волосы пахнут свежестью утренней росы. Он прижимал её к груди и вдыхал, вдыхал, вдыхал этот запах. Он хотел эту женщину всегда. Он боготворил её. Боготворил её всю. Её лучистый смех, летящую походку, моложавый, девичий голос, игривый, непривычно игривый для зрелой женщины взгляд. Родная, родная… Даже имя её, прежде обыденное, распространённое, теперь стало особенным, сказочным, любимым. Он любил называть её по имени. Он любил произносить это имя. Имя Женщины. Он просто рождён для неё. Он просто рожден для этой женщины. Взять в ладони её лицо… Приблизить… Назвать по имени… Поцеловать в глаза… В губы… В щёки… В щёки, которые опять в слезах… Только ведь это слёзы счастья, правда?
Поцеловать её руки. Сжать ладонями эту нежность и целовать, целовать… Они… Они пахнут… Боже, чем они пахнут?
Ах, они пахнут стиральным порошком… Только что она стирала его сорочку. Ту самую, которую подарила на Новый год. Она стирала для него сорочку. Для него! Волна дикого восторга поднялась к горлу, захлестнула, понесла, ударила в голову, и закружилась голова, и закружилась земля под ногами. Он взял её на руки и понёс в спальню. Плевать на время. У них ещё есть два часа. Ещё целых два часа они могут любить друг друга. И она, его любимая, его желанная, будет с ним, и будет принадлежать ему, только ему, такая тихая и такая покорная, тихая и покорная. Он будет делать с ней всё, что захочет; и она позволит ему всё, что он захочет, и ещё целых два часа они будут единым целым; и ещё целых два часа он будет звать её женой… И будет вновь читать, учить, изучать её покорное тело, изучать до последней клеточки в тщетной попытке запомнить всю её до следующей встречи.
У него для этого целых два часа.
Два часа.
Пока сохнет сорочка…
***
Выходные…
Опять выходные…
Проклятые мысли теснились. Теснились, и он опять вынужден был вспоминать…
Так как же это случилось?
Наверно зря он называл её женой. То в шутку, то в серьёз, то в порыве нежности. Это тоже была игра. Такая милая, наивная игра. Детская игра в семью. А ведь ей было больно. Ведь после каждой встречи она отдавала его обратно…
Обратно к той, которая его не заслуживала…
Не заслуживала, но имела право… Право называться супругой…
Господи, ну почему они так поздно встретили друг друга?
Так жена она ему, или нет? Да? Или нет? Ведь срослись уже, и ближе чем та, которая по паспорту; и роднее, и больше общего; и всё поровну, и всё пополам; и горе общее, и радость шальная, пьянящая тоже – одна на двоих! Они давно уже покупали одежду вместе. Он советовался с ней. Она – с ним. И когда продавцы, наглые и беспринципные в своих настойчивых целях продавцы, наивно называли их супругами, они радовались, как дети.
- Мужчина, купите жене блузку! Смотрите, какая блузка!
Они счастливо переглядывались, и она, по-детски хихикнув, рывком брала его под руку, прижавшись головой к плечу мужа. Мужа?
Конечно, ей было больно.
Даже после того, как он деликатно признался, что не спит с женой уже несколько месяцев, ей легче не стало. Пожалуй, только больнее…
Но она брала себя в руки, и напевала:
Мы могли бы служить в разведке,
Мы могли бы играть в кино.
Мы, как птицы, садимся на разные ветки,
И засыпаем в метро…
И, наверное, именно тогда возникли первые размолвки. И первые обиды. И квартира наёмная, их счастливое гнёздышко, со временем стала раздражать её. Ведь любая игра должна кончаться. Или кончаться, или переходить в новое качество.
А потом, потом как-то сам собой возник разговор, о том, что не всё так плохо. Что нужно подождать. Что нельзя травмировать его дочек разводом, пока они обе не поступят в институт. И что нельзя травмировать её младшего сына, который просто не примет нового папу.
Решили ждать… А пока он шутил, шутил и пел слова другой песни, но того же невероятно проницательного автора:
Он приносил по выходным ей сладости,
Читал в её ладонях линии.
И он не знал на свете большей радости,
Чем называть её по имени…
И на некоторое время стало легче…
***
А как он радовался, когда она призналась, что младший сын о нём уже спрашивает! В тот день, когда ему удалось растопить ожесточённое сердце четырнадцатилетнего паренька, он сам, как мальчишка радовался. Пацан признавал только одного мужчину, вернее мужика – отца, который благополучно к тому времени уже женился на какой-то смекалистой бабёнке. Появлялся раз в месяц, когда привозил алименты, надувал щёки от ощущения собственной значимости, да только все мужские дела в квартире подросший уже мальчишка делал сам. И делал неплохо, руки, как говорится, в нужное место были вкручены. С детских лет, имея отца-неумеху, он каким-то непостижимым образом сумел освоить практически весь слесарный инструмент.
А как-то раз, когда парня не было дома, она позвонила, и, чуть не плача, спросила, как быть – залили соседей. Он бросил всё и примчался. Сын пришёл, когда ремонт близился к концу. Они вместе, на пару, залили швы специальным составом и остались вполне довольные друг другом. Тогда впервые в отношениях с пацаном появилось что-то доверительное. А она… Она, конечно же, была безумно рада этому хоть маленькому, пока ещё шаткому, но мостику, протянувшемуся между двумя дорогими ей людьми. Он шутил, что ещё немного, и её дети его наконец-то примут. Она только отшучивалась, пела, хитро поглядывая:
Ей было где-то тридцать шесть,
Когда он взял, и тихо помер.
Ей даже не пришлось успеть в последний раз
Набрать его несложный номер…
Намекала, что нескоро, ещё очень нескоро что-то может измениться. И в их личной жизни, и в отношениях с детьми. Конечно, не стоило обольщаться. Парень был довольно ершистый, с характером, причём развит не по годам, и уже тогда имел свои принципы. А она, конечно же, с этими принципами считалась, уступала. И, что самое страшное, не принимала абсолютно никакой критики в адрес собственных детей.
Конечно, её дети видели, замечали разницу между ним и отцом. В чём-то это была и её заслуга. Ведь когда её дочь была в шоке от первого подаренного ей, соплюхе, букета цветов, именно мать объяснила ей, объяснила на его примере, что так делают все настоящие мужчины. И пусть она - ещё девчонка, уже сейчас мужчина может и должен дарить ей цветы. Учись, девочка, принимать букеты от мужчин. Мужчин, которые не бьют твою маму.
А может быть, тогда и возникли первые серьёзные разногласия? Он, сломя голову бежал решать проблемы её детей, и понимал, каждой клеточкой своего мозга понимал, что нужен ей, что ей с ним – легче, и как она нужна ему, нужна несмотря ни на что, со всеми этими своими проблемами и заморочками. Ему радостно было помогать, жизнь казалась полнее, насыщеннее, наполнялась смыслом; он чувствовал, что его ждут, ему рады, что в её семье - ему тепло, комфортно, что дети постепенно привыкают… Но при этом всегда оказывалось, что нет у него права голоса на принятие решения. Всё же он был для них чужой. Она, всегда такая нежная, становилась жесткой и неприступной, как только он касался в разговоре поведения детей. И нужно было тщательно подбирать слова.
Вот только она почти слова не выбирала. Она могла сказать ему абсолютно всё. А он… Он должен был терпеть. Так его учили с детства. Ведь он – мужчина.
Обиды, обиды, обиды…
Как же без них? Это жизнь…
***
Сегодня какой-то праздник? Как быстро пролетела неделя. Рабочая неделя, полная треволнений и проблем. Хорошо, когда они есть, эти проблемы. Они загружают голову чем-то иным, кроме навязчивых воспоминаний о ней.
Праздники… Проклятые праздники… Это гораздо хуже чем выходные… Правительство взяло моду передвигать выходные поближе к праздникам. Три-четыре пустых, ничем не заполненных дня, когда накатывала звериная тоска, от которой хотелось выть, кататься по полу, и бить, бить кулаками в опостылевшие стены квартиры, в стены, где всё напоминало о ней. Он боялся праздников. Боялся и ненавидел.
Зачем ему эта наёмная квартира?
Там сломался душ. Разве что… починить? Да, надо бы… Нужно всего лишь заменить шланг в металлорукаве. Да… А как она радовалась, когда зябкой, холодной осенью можно было принять горячий душ! Горячий, и это в то время как почти половина города сидела без горячей воды. Она радовалась, как девчонка. Забиралась под душ, плескалась и фыркала, визжала, смеялась, а потом просила принести полотенце…
Он нёс его, это полотенце, и … понятно, чем всё кончалось…
Будь он проклят, этот металлорукав.
Он ухватился, и, намотав его на ладонь, вырвал "с мясом".
Он никому больше не нужен.
Эта квартира больше никому не нужна.
Здесь всё напоминает о ней.
И он опять думал и думал… Почему? Когда это началось?
Шло время, ссоры учащались, и не было уже прежней радости, прежней новизны в отношениях. Они только мучили друг друга. И непонятно было, зачем всё это надо. И какой смысл встречаться, если каждая встреча – как хождение по заминированному безумным сапёром полю. Где любое его слово могло быть воспринято как унижение. А значит как новая обида. И двойные стандарты в поведении. Ей – можно, ему – нельзя. А сам приучил. Так хотел. Хотел? Хотел – получи. Такая игра. Игра в одни ворота. Но ведь и у неё помимо прав должны быть и обязанности. Должны? Должны, а были ли? А ведь как удобно, как хорошо. Он мужчина, он – стерпит.
И было больно, но не могли они окончательно порвать свои отношения, потому что любили. По крайней мере, любил он. А она? Теперь уже … кто её знает. Чужая душа - потёмки. Говорила, что любит. И после каждой размолвки с грустью шептала, что не может без него. Голос был усталый и надтреснутый от переживаний. Нет, конечно, не плакала. Ведь она была сильной женщиной. Но говорила с болью. А там, кто её знает. А потом, когда, утолив жажду разлуки, разгорячённые, лежали они в этой самой постели, в этой самой квартире, он вновь и вновь пробовал на язык её имя. Повторял и повторял на всякий лад. То шутливо, то нежно, то с восхищением… Имя Женщины… Господи, как много оно значит для нас, когда мы любим… Ты не имя моё повторяй,- шутила она в ответ,- а угости чем-нибудь вкусненьким, ведь недаром сказал поэт:
Он приносил по выходным ей сладости,
Читал в её ладонях линии.
И он не знал на свете большей радости,
Чем называть её по имени…
И в какой-то момент он понял, что прощать первым больше не может. Не может, потому что игра шла по разным правилам. Если женщина Ваши извинения воспринимает как Вашу слабость, то Вы и в самом деле всё больше становитесь ничтожеством. И в её глазах, и в своих.
Тогда он взял себя в руки и впервые не стал звонить первым. Она выдержала трое суток. И позвонила сама:
- Ты меня бросаешь? Ты больше не будешь звонить? Никогда-никогда?
- Как… как ты могла подумать такое?
Господи! Только она, она одна могла вот так, шутливо-виноватым тоном, с какими-то только ей одной присущими детскими, наивными и чуточку игривыми интонациями спросить такое. Спросить, будто обиженный ребёнок; спросить, и с лёгкостью обратить всё в шутку. И прошла обида, и сразу же стало легко-легко. И оба они чуть не плакали от счастья, потому что поняли, что могли потерять друг друга.
Потерять навсегда.
***
Бог с ним, с этим душем.
Нужно ехать домой.
Он тяжело встал, оделся, запер входную дверь и поехал домой. Там его ждали дочки. Старшая опять влюбилась. Конечно, первый курс института, новые впечатления. Сейчас ей очень нужна его поддержка. Ему придётся убедить дочку в том, что всё у неё ещё впереди, что жизнь ещё только начинается. Жизнь, хорошая и счастливая. У неё-то всё ещё будет.
А у него?
Подошёл трамвай. Неприступное лицо вожатой выражало презрение и нетерпение. Как долго эти пассажиры…
Да… А раньше? Быть может, та же самая трамвайщица игриво улыбалась им, когда они, счастливые, будто молодожёны, бежали; бежали, взявшись за руки, бежали навстречу этому трамваю. Вагоновожатая, похоже, всё прекрасно понимала, и готова была ждать хоть целую минуту, пока они, непутёвые, всё же добегут… А затем, подмигнув заговорщицки, вновь открывала специально для них переднюю дверь уже закрытого, готового к отправлению вагона. Ещё бы! Ведь от них тогда так и веяло счастьем, они щедро делились этой нечаянной радостью со всеми, с целым миром. Немного счастья достанется и ей, труженице магистралей. Немного, но достанется…
А пока… Пока дома ждёт рассопливившаяся старшенькая, и надо взять себя в руки и улыбнуться домашним, будто всё хорошо, и дать ей, дурёхе, прореветься на папиной груди…
Так как же было дальше?
А дальше опять была ссора. В общем-то, так, больше недоразумение, чем ссора. Чудовищное качество связи, сломанный телефон и транспорт, который не приходит вовремя. В этот раз он позвонил первый. Ведь он любил её.
Но наверно именно тогда в их отношения впервые закрался элемент игры. Нехорошей игры. Будто был открыт какой-то счёт и негласно установлена некая очередность. Два-три раза прощает он. Один раз - она. Три - он. Один - она. И впервые прозвучала в её устах обидная фраза: "Тебя надо держать в тонусе". Ну что ж, мужчина. Любишь - терпи. В каждой женщине живёт маленькая симпатичная стервочка. Иначе она уже не будет женщиной. Ты должен быть выше этого. Главное, мы любим друг друга.
Однако осадок остался. Потом было ещё много другого. И хорошего и плохого. А проклятый счётчик проглоченных обид всё тикал и тикал. И в душе накапливались сомнения. А должен ли он за ней бегать? Он давно не мальчик, ему - уже за сорок. Да и она отнюдь не молоденькая девчушка. Может быть, для них это вообще последний шанс… Им уже просто не остаётся времени! Чёрт! Чёрт, может быть в этом дело… Как- то раз, когда они сидели в кафе на набережной, она неожиданно, с грустью сказала:
Бывает, знаете ли, сядет у окна,
И смотрит, смотрит, смотрит в небо синее…
Дескать, когда умру, я встречу его там,
И вновь тогда он назовет меня по имени…
А он, идиот, вместо того, чтобы сменить тему, неожиданно поддержал, глупо, очень глупо и неудачно пошутив:
Какая, в сущности, смешная вышла быль…
Хотя, что может быть красивее?
Чем сидеть на облачке и, свесив ножки, вниз,
Друг друга называть по имени...
Обидел, опять обидел…
Она вспылила, и ушла…
Глупо, как всё глупо… И уже первая седина. И первые проблемы со здоровьем. А нервы стали ни к чёрту. Но он прощал раз за разом, и всё больше приближался к черте, за которой мужчина становится ничтожеством.
Однажды она говорила с ним очень сухо, сказала, что рядом с телефоном - люди. Все её ответы были односложными.
- Ты… не можешь сейчас говорить?
- Да.
- Ты что, занята? Опять работой нагрузили?
- Да.
- Ладно, не буду мешать. Пока.
- Пока.
Больше она не звонила. Почему не позвонил он? Поначалу он просто не хотел её тревожить. С ней что-то происходило. Она последнее время была очень раздражена. Лучше всего в такой ситуации дать ей успокоиться. Пусть всё обдумает, взвесит, разберётся в себе. Но впервые за долгое время он перестал её чувствовать, понимать. Что-то она от него скрывала. Может хотела с ним расстаться, да не могла сказать об этом прямо… А может, просто нервы были не на месте – опять болели дети, и снова проблемы на работе. И он не стал звонить сразу. Он вообще не любил быть навязчивым.
Через три дня он понял, что звонить ему не будут. Видимо опять началась игра. И всплыла предательская фраза: "Тебя надо держать в тонусе". Он пытался убедить себя, что она это сказала в шутку. Конечно же, в шутку. Это - шутка, это такая пикантная, щекочущая нервы игра. Ведь не мог так поступать с ним человек, который ещё совсем недавно невероятно трогательно о нём заботился. Он думал об этом, и вспоминал, как она кормила его бутербродами на скамейке городского парка. Кормила в свой обеденный перерыв. А ведь для этого ей приходилось сломя голову лететь со своей работы три остановки. Боже мой… Два года прошло… Они разбегались по своим конторам успокоенные и счастливые, и, конечно же, опаздывали с обеда… Да плевать на опоздания, ведь самое главное в том, что теперь Она принадлежит Ему. "Она – моя, моя, это такое счастье, – думал он. - Такая награда, что я добился этого, добился, что такая Женщина стала моей! Моей! Через столько лет – моей!" И долго ещё, пока он работал, вспоминалась её трогательная покорность, незащищённость, когда затихнув в его медвежьих объятиях, она шептала: "Ты, только ты. Лишь тебя одного люблю, люблю, люблю". Он гладил её шелковистые волосы, гордо поглядывая на случайных прохожих, потревоживших их уединение на заветной парковой скамейке.
И удивительно, но опоздания не мешали, и работалось хорошо, эти обеды наполняли жизнь смыслом. Невероятность этого события, само ощущение близости, новизны обладания кем-то, ставшего тебе родным, желанным, любимым – окрыляло, вселяло веру в будущее, переполняло счастьем…
Да, так было… А теперь… Тебя надо держать в тонусе. Ах, как сдавила сердце эта фраза! Холодными, бездушными тисками, сжала; до боли, адской, невыносимой боли - сжала!
Как-то раз она отказалась придти к нему домой, когда он лежал полуживой от какой-то экзотической болезни в бреду почти сорокаградусной температуры. И не столкновения с женой она боялась, ведь вполне легальный повод был придти, придти воткнуть свои проклятые китайские иголки в эти чёртовы "акупунктурные" точки, что не раз уже делала раньше. "А нужен ли я ей?" - крутилась мысль в воспалённом мозгу… Пришла. Пришла, когда он вымолил по телефону об этом… И когда она появилась, болезнь отступила. Буквально через сутки. Как будто ангел-хранитель коснулся его своим крылом.
Тебя надо держать в тонусе. Два года назад они, как дети, целовались на вечерней аллее. И плевать им было на всех, так они были счастливы. А потом, когда она отказалась придти на очередную встречу, он впервые понял, как жестко и безоговорочно она расставляет флажки. Можно-нельзя. Разрешено-запрещено. Он смирился. Ведь мужчина должен уступать женщине. Уступать по праву сильного. Но ещё больнее она расставила приоритеты: "Сначала - мои дети. Потом – ты". "Боже мой,- думал он, - ну разве бы я стал что-то требовать, настаивать, если бы она просто сказала, что сейчас должна быть рядом с сыном?"
Зачем говорить именно так? Но так было сказано, и каждый раз об этом напоминалось всё чаще. Тебя надо держать в тонусе.
***
Прошло две недели наедине с тягостными мыслями, звонка всё не было. И он понял, что это уже не игра. Так долго они не молчали ни разу. Он никак не мог решить, что делать дальше. Чтобы спасти их отношения, он должен выдержать. Иначе легко превратиться в игрушку в её руках, в слабака, в амёбу. Она - сильная женщина. Ей не нужно такое ничтожество. Она это уже проходила. Был муж, который ничего не решал и всего на свете боялся. Ей хватило сил на развод, о чём она ни разу не пожалела, даже оставшись с детьми на руках, осталась, лишь бы только избавиться от этого спивающегося картёжника. Значит, если ничтожество ей не нужно, он должен выдержать.
С другой стороны, вдруг она просто–напросто на что-то обижена. Если виноват он… Да мало ли, может, ей кто-то какую-то гадость сказал, и сделал виноватым в её глазах именно его… Так вот, если виноват он, то она первая не позвонит никогда. Она сильная женщина. Она … обижена… Да, да, конечно же, обижена; бежать к ней, обнять, прижать к себе, спросить, что её мучает. Взять на себя этот груз. Но… Тебя надо держать в тонусе. Тебя. Надо. Держать. В тонусе. Вдруг опять ему скажут это?
***
Неотвратимо приближалось 8 марта. Он всегда в этот день ровно в 9 утра приходил к ней домой и дарил цветы. Уже много лет… Ещё до того, как стал ухаживать. Ей было плохо тогда, после развода с мужем. И захотелось как-то поддержать, избавить от одиночества. И просто по-дружески, как один из общего круга знакомых, он поздравил её в первый раз. Чтобы чувствовалось мужское плечо, чувствовалось если не в семье, то хоть где-то рядом.
А сейчас… Конечно же, она ждёт. Конечно же, если он - мужчина, то будут у неё цветы. Утром. Восьмого. Если мужчина.
А если он в её глазах мужик? Мужик, которого уже привыкли периодически держать в тонусе? Да нет, же, тонус - это такая игра. Надо же знать женщин! Они же без этого не могут! Эта такая милая, лукавая игра, за это мы их и любим! Нет, надо, надо идти. Они будут счастливы, как тогда, полтора года назад, когда он, обидев её ненароком, уже с пяти утра дожидался свою единственную, любимую, неповторимую возле подъезда. Увидев его, она сначала не поверила своим глазам. Это было так волшебно… Она почти что заплакала тогда от облегчения и любви… Он нежно держал в ладонях её лицо, и целовал, целовал, целовал. На глазах у соседей, прохожих… Она то прятала лицо у него на груди, то стыдливо запрокидывала навстречу безумным поцелуям, в которых было всё недосказанное, всё счастье и вся боль мира…
- Пойми, родной, любимый, нам не надо встречаться больше…
- Почему?
- Нам нельзя… Я… Я устала обманывать… Я устала прятаться, притворяться…
- Ты готова бросить, забыть меня?
- Ну, уж нет! Нет! Я никогда от тебя не откажусь… Просто…
- Просто…
- Просто… Мы… Будем как птицы… Сидеть на разных веточках… И тихо… Тихо любить друг друга…
- НЕТ!!!
- Сидеть… на облаке… на веточках, и …
- НЕТ!!!
- … свесив ноги вниз, друг друга… называть по имени…
- Нет…
- У нас нет другого выхода… Родной, любимый… Я не… переступлю через лучшую подругу. Прости…
Она не заплакала даже тогда.
Тебя надо держать в тонусе. Нет, больше двух недель – нереальный срок. Его бросили. Просто-напросто бросили. И тонус никакой не нужен. Его банально бросили, как бросают то, что выработало свой ресурс и перестало представлять интерес. Скажите, женщины, милые мои, скажите – кому нужен брошенный мужчина, который униженно притащится к вам домой с цветами? Если он опостылел, замучил своими нравоучениями, а женщина очень любит свободу… Любит силу. Нужны Вам цветы от такого?
И он … не пошёл.
***
Сегодня позвонили из отдела кадров, и напомнили, что с понедельника ему идти в отпуск. Почему до сих пор не подано заявление? Вас же не успеют рассчитать! Хотите остаться без отпускных?
Глупые кадровики…
Зачем ему отпуск?
Что делать в отпуске?
Нормальным людям отпуск нужен, чтобы с семьей съездить на юг. А ему зачем? С женой, что ли ехать? Она ещё ни разу никуда не смогла с ним доехать. Вечно закатывала истерики в последний момент, чуть ли не перед посадкой в поезд.
Дети?
У детей свои интересы. Тусуются в своём кругу. Сами везде мотаются. Нужны им предки…
Так на кой чёрт ему отпуск? Он ненавидит отпуск! Целый месяц в голову будут лезть воспоминания. Воспоминания … о ней.
Так почему же так всё вышло? Никуда не денешься от этих воспоминаний. И он опять вспоминал…
Девятого марта стало ясно, что возврата к прошлому не будет. У него осталось только два варианта. Или он не звонит, и тогда всё кончено. Или он звонит, и ему говорят, что всё кончено.
Три недели прошло. Она никак не могла, не хотела понять, что уступать он больше не мог. Видимо, есть предел терпения и у мужчин. Видимо, наступает момент, когда уважение к самому себе становится сильнее, чем любовь. И повисло шаткое равновесие на весах судьбы. Будет звонок от неё – значит, она его любит. И тогда любовь спасена. Если позвонит он сам, то, скорее всего, впоследствии он её просто возненавидит. Возненавидит за всё то, что он ей дал.
Дал, да видно, не на ту почву упало.
***
А может быть, и не было ничего? Может, с ним только играли?
Он полез в письменный стол за ручкой. Заявление всё же надо бы написать. Чёрт, да куда она запропастилась? Под красной папкой что ли? Он поднял со дна ящика своего стола красную папку. И тут увидел под ней листочек тетрадного листа. Слегка замусоленный, чуть потёртый на сгибах, он напомнил о чём-то… Ах да…
Сильно кольнуло и забилось сердце. Ударила в лицо кровь, предательски задрожали пальцы рук, пока его разворачивал:
Родной мой человек!
Я благодарю Вселенную за то, что она дала тебе смелости и терпения в течение стольких лет. Невозможно объяснить словами, как прекрасно то, что происходит с нами. Это наполнило мою жизнь смыслом, придаёт сил и уверенности.
Я чувствую рядом с собой крепкое мужское плечо, заботу, внимание, поддержку. Всё, чего мне так не хватало в жизни, и чего я не могла бы познать, не будь ты столь постоянен.
Спасибо тебе, мой сильный, надёжный, понимающий мужчина...
Значит… Всё же было?
Может … ещё любит? Три года этому письму… Боже, когда же она его написала? В связи с чем? При каких обстоятельствах? Стеснялась сказать? Или что?
Память молчала и уже отказывалась дать верный ответ. Непонятно. Вот, завалялся тетрадный листочек в ящике письменного стола.
Господи, ну хоть кто-нибудь бы ей объяснил, что не имеет права он звонить первый. Он же не нужен ей такой… Такой слизняк. Хоть бы подруги объяснили. Да нет… Они сами среди мужиков жили.
А она стала прибаливать. Болеть стали и дети. Внезапно каким-то камнепадом, лавиной, жутким в своей неизбежности потоком посыпались невзгоды и неудачи. До него доходили слухи стороной. Как будто ангел-хранитель покинул её.
Удача оставила и его. Увезли на "скорой" старшую дочь. На работе возникли серьёзные проблемы. Потом угодил в больницу он сам. И пошло-поехало. Как будто ангел-хранитель покинул и его.
Господи, может быть, мы хранили друг друга? Может быть, нам друг без друга нельзя? Сними же трубку первым, ты же мужчина! Надо сказать одну только фразу "Я не могу без тебя".
Да нет, парень, в том-то и проблема. Нельзя тебе звонить первым. Это такая игра, и у игры этой особые правила. Трудно играть по правилам, которых ты не знаешь. По правилам, которые никем и нигде не оговорены. Об этих правилах можно только догадываться. Догадываться, пытаться играть вслепую, играть на ощупь, без права на ошибку. И как быть? Ведь снимешь трубку ты мужчиной, а повесишь мужиком. Неужели она не может этого понять? От неё зависит вся наша дальнейшая жизнь. В её руках наша судьба. Неужели настоящая женщина никогда не должна уступать мужчине? Даже когда всё рушится?
Да брось… Тебя, урода, слабака, просто пожалели, так, решили развлечь. Вот в этом всё дело. А? Забыл, как хорохорился, хвост свой павлинил, понравиться хотел? Как стихи читал, выпендривался? Как там сказано?
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Это наивно, и это не ново.
Не исчезай, петушиное слово.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил:
Толстых, худых, одиноких, недужных,
Робких, больных - обязательно нужно…
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
